ПРЕДМЕТНЫЙ
РАЗГОВОР
Войдя
в снимок тульского фотографа Игоря Терехова, зритель может в нем заблудится.
Филигранная техника
поверхности, обихоженная, сотканная из мелких мазков, как живопись,
и абсолютно фотографическая, подлинная. Все дышит, мерцает, перо поворачивается
вокруг своей оси от дуновения ветра, странная бабочка теряет пыльцу
и обрастает пылью.
Он работает с предметами. Строит их, потом разрушает, создает заново,
при этом они остаются на фотографиях. Он как Левша, делающий чудеса
на глазах изумленной публики, и как скрупулезный архивариус, протоколирующий
появление и проявление чуда.
Не есть ли фотография – портретирование предметов? А если это так,
то почему фотографов называют художниками, а не портретистами? Собственно,
портретирование отдельных предметов, если они, убежав, не кокетничали
с художником, издавна называлось натюрмортом – съемкой (живописью)
мертвой натуры. Но господа искусствоведы еще лет двадцать назад определили
этот жанр в портрет: через вещи, оставленные человеком, происходит
воссоздание его «я».
Но распространяясь об особенностях персоны, оставившей роскошные «объедки»
на голландских натюрмортах, трудно воссоздать образ хозяина одинокой
мышиной шкурки или гусиного пера, странной перчатки с перьями или…
Да мало ли одиноких предметов! Что же с их хозяином? Уж не аскет ли
он, не чуждается ли он жизни, проводя время в созерцании неподвижности
неизменных предметов, подсчитывая мгновения по фотонам света, проявляющим
или скрывающим вещи от глаз…
Фактурой снимки Терехова напоминают Саудека и всю ту современную пражскую
школу (Мелинда Ковач, Юрий Шигут), где поверхность фотографий, весьма
искусно скрытая под слоем красок и пастели, приобретает ценность уникальной
графики. Напоминают, но восходят к русской традиции раскрасок. Увы,
по сей день ее существование остается практически безызвестным. Только
в работах провинциальных фотографов, таких как Игорь, связанных интуицией
и памятью с культурой своего локуса (места – от лат. locus, прим.
ред.), эта традиция передается от фотографии к фотографии.
Сюжеты Терехова похожи на аналогичные фрагменты работ Уиткина, фрагменты
больших полотен. За пределами его снимка происходит еще нечто, предающее
предметам загадочность. В этом – начало подлинной фотографичности,
когда снимок-композиция, завершенная и целостная, дважды завершенная
(при съемке хлопком затвора и при печати) – обладает еще и качеством
частицы большого мира: в фотографии все предельно документально, и
попавшее в поле зрения объектива непосредственно связано с окружением,
внешним миром, не поместившимся в кадре.
Кажется, что фотография обладает абсолютной резкостью и проницательностью
каждого предмета, что ее можно рассматривать бесконечно, постигая
все большее количество деталей. (Может быть, поэтому Терехов так любит
фактурные фоны, в которых глаз может заблудиться.)
Что означает предметы на его снимках? Какие значения имеют эти бабочки
и перчатки? На языке символов какой культуры разговаривает автор?
И что означали работы Левши, когда он делал блоху, подковывая ей пяточку?
Для чего и о чем было и есть искусство? О чем оно говорит, и какова
его цель?
Не много ли вопросов о фотографиях маленьких предметов в таинственном
свете и блеклых красках? Собственно вопросов о сущности фотографирования
и смысле изображений…
Рена Гвоздева.
|
"ФОТО
И ВИДЕО"
№2, 2000 г. |
